В свободное время занимается изобретением нового и улучшением старого. В его собственном маленьком кабинете хранятся целые горы недоработанных вещей, пустые каркасы которых могут здорово шокировать незнакомого с Альбертом человека, решившего заглянуть в его берлогу. Мечтает настроить телефонную связь и многие другие технические изобретения прошлого.
В качестве хобби можно назвать его любовь к оживлению своих творений, многие из которых создавались просто для забавы. Всю жизнь мечтал о собаке, но держать животных в общежитии не дозволено, поэтому Гудвин создал и переодически потпитывает энергией механическую овчарку. Он даже вмонтировал в нее несколько динамиков, чтобы она могла лаять и скулить. Правда это чудо инженерной мысли требует больших затрат его жизненных сил, да и не нравится большинству Карателей, поэтому Шарки чаще пылиться где-нибудь в самом темном уголке кабинеты, заботливо укрытый пыльной, но теплой тряпкой, в пятнах от масла и ржавчины.

Прошло немного лет, и отец Офелии отошел в мир иной, а вскоре к нему присоединилась и мать. Осиротевшая девушка была отдана на попечение своей единственной родственнице, тетушке Мэри, живущей на окраине Зимтауна. Тётушкой она называлась только потому, что была родной сестрой отца Офелии. На деле же, это была скорее бабушка Мэри. Она была старше отца на 20 лет, и вызывала недоумение у каждого, кто её встречал. Каждый новый день, который она проживала, был целым событием, больше для соседей, разумеется. Не каждый день встречаешь человека, которому перевалило за 60. За это её даже называли Ведьмой. И никто не удивился приезду слепой внучки, которая, тем не менее, ориентировалась в пространстве получше некоторых зрячих. Офелия тут же была причислена к тому же роду - ведьм.

Бабуля Мэри была прозвана ведьмой не только потому, что была долгожительницей. Она так же была знахаркой и травоведом, а потому в её дом частенько приходили те, кому в городской больнице не могли или не успевали помочь. Тем она и зарабатывала себе на хлеб. Офелии травничество давалось на ура, она легко находила и различала нужные и ненужные травы, по запаху и на ощупь. Так же она быстро запоминала все лечебные и ядовитые комбинации, и помнила наизусть все полезные и не очень свойства каждой травинки растущей в Зимтауне и ближайших территориях.

Восход солнца Ормонд наблюдал в пути. Светило поднималось из-за недостижимо далекой линии горизонта медленно, словно вовсе не желало согреть эту странную землю с ее странными обитателями, но вынуждено было подчиняться неведомой силе. Карну польстило подобное сходство с его  собственной жизнью: ему тоже не хотелось трястись в седле черт знает сколько времени, чтобы исполнить поручение Старика – так в общине за глаза называли лидера – но кто он такой, чтобы отказывать? Мысленно кочевник раз за разом повторял их разговор, которым был недоволен. Только сейчас он осознал, что Старик каким-то образом взял на себя роль добродушного генерала из большого кабинета со столом, покрытым зеленым сукном. По плечу похлопал, чего раньше никогда не бывало. А Ормонду отвел партию избалованного, нерадивого часового, что со всеми запанибрата. Какого, интересно, черта? «Видишь ли, сынок, у меня к тебе одно дельце есть...». А именно: привезти одного человека из города N*, да побыстрее. Вот и пропуск на этого субъекта есть, без фотоснимка, правда, ну да ничего страшного. И награда уже ждет своего героя. Ормонду не оставалось ничего другого, кроме как брякнуть по-солдатски грубоватое «Сделаем» и собираться в дорогу. Генерал есть генерал, чтоб его.
Впереди замаячил большой автомобиль, кое-как ползущий в направлении города. Карн пришпорил коня и начал догонять машину; когда через стекла можно было различить затылки пассажиров, кочевник заинтересовался по-настоящему – довольно вместительное средство передвижения было забито под завязку. Подъехав поближе, он привлек внимание путников – один за другим они поворачивали назад головы, видимо, говорили друг-другу что-то, бросали на него внимательные, цепкие взгляды. Поймав один из них на своем лице, Ормонд неожиданно для себя узнал в парне, сидящем у самого окна, старого знакомого. «Медведь, - цепочка воспоминаний начала выстраиваться сама собой, - грабители, механическая собака... Альберт... Ах вот оно что, так это каратели!» Он привык ждать от встречи с силовиками всяческих неприятностей, а потому ощутил, как невольно сжалось сердце, однако теперь не поприветствовать Гудвина было бы совсем уж нелепо. Поравнявшись с тем самым окном, Ормонд почти что лег на спину коня, чтобы оказаться с карателем на одном уровне. Наездник из Карна был аховый, поза казалась ему ужасно неудобной, но все же он сумел изобразить дружелюбную улыбку.

Гудвина разрывало на части от безделья. Строить планы атаки и отхода он перестал сразу после того, как понял, что карта города N и его окрестностей ужасно устарела, а разговаривать с группой сил не было. На их тычки Гудвин тихо ворчал, а на плоские анекдоты лишь улыбался краешком рта, так что от него вскоре совсем отстали и Ал только и делал, что любовался серым однотипным пейзажем. Карн появился так неожиданно, но чертовски вовремя, что Альберт смело счел его подарком небес. Высунувшись из окна, каратель постарался сменить выражение крайнего удивления на дружелюбное, но насколько преуспел, не знал.
- Ормонд? Друг, ты-то что здесь забыл, в этой дыре? Я понимаю, мне по долгу службы велено шляться по всяким колоритным местам, но тебя-то не здешний пейзажик вдохновил, признавайся? – Ал улыбнулся, заметив, как горе-наездник старается быть с ним вровень и при этом не съехать с коня, и вспомнил, как тот навернулся во время перестрелки. – Да сядь ты нормально! На меня все сверху вниз смотрят, одним больше, одним меньше – переживу.
- Гудвин, засунь свою прошаренную тыкву в кабину или я ее тебе отрежу!
Альберт скорчил невероятно кислую мину, но приказ проигнорировал. Даже налег больше на раму, чтобы лучше слышать Карна, единственного по его мнению умного человека на несколько миль вокруг.

- Приветствую господ офицеров! - не без иронии воскликнул кочевник, однако по непробиваемо равнодушным лицам пассажиров понял, что подобный тон здесь вряд ли оценят. При этом ему было чертовски приятно, что кто-то обрадовался его появлению - даже и не вспомнить, когда такое случалось в последний раз. Ему хотелось подать Гудвину руку, но в связи с рекомендациями незнакомого карателя и своими сомнительными навыками в области джигитовки отказался от этой затеи. "Альберт, и как тебя только занесло в такую компанию? - невольно спросил он себя. - Ты похож на пятиклассницу, попавшую в общество воров в законе. И еще на одного парня, беглого горе-собаковода..." Одним словом, Карн мгновенно проникся к карателю если не сочувствием, то во всяком случае солидарностью.
- Благодарю, старина, так гораздо удобнее, - сообщил Зима, заставив лошадь отойти на пару шагов в сторону и с наслаждением выпрямившись. - А про цель моего визита лучше и не спрашивай... В городе живет один из бывших кочевников - осел тут пару лет назад, а теперь возгорелся желанием вернуться в лоно общины. Вот меня и откомандировали, чтобы сопроводить товарища. Похоже, мы с тобой снова друзья по несчастью, прямо как в той песне: "С "Лейкой" и блокнотом, а то и с пулеметом..."
Карн посмотрел на собеседника вопросительно, что тот вполне мог трактовать как "Помнишь ли ты такую замечательную песню из старых добрых времен?" А думал в тот момент совершенно о другом: "По-моему, правдоподобно получилось. Вообще-то Гудвин отличный парень, ему можно было бы не лгать, однако с ним еще вагон этих-морда-кирпичом, и чем меньше у них будет поводов потом придраться к нам, тем лучше. Тем более, что я всего лишь чуть отредактировал историю, избавил ее от никому неинтересных деталей, это и ложью-то назвать сложно".

- Ясно, – Альберт поднял руку и взъерошил волосы, чтобы скрыть волнение.
«Ну и что теперь? Про цель своего визита рассказать? «А я тут накрыть подпольщиков еду, горы трупов, море крови – присоединяйся!» Дьявол! Не при своих же объяснять-то, черт возьми! Это уже попахивает трибуналом». Когда Гудвин снова поднял глаза на кочевника, взгляд его был куда более серьезен. В этот момент вполне можно было поверить, что человек перед Ормондом – все-таки каратель, меч правосудия и исполнитель смертной казни, а не беззаботный паренек Альберт, которого просто достал серый пейзажик и кучка твердолобов на заднем сидении.
- Ормонд, забудь про этого бывшего кочевника. Скажи, что не нашел его. Или нашел мертвым. Потому что, если ты не передумаешь…
- Гудвин, я переживу без одного никчемного связиста. А в отчете напишу, что тебя прибили при выполнении служебных обязанностей!
- Потому что, если ты не передумаешь, то сам подохнешь, – понизив голос, закончил Ал. – Разворачивайся.
Каратель махнул рукой и исчез в машине, стекло поднялось, и водитель прибавил газу, так что лошадь кочевника вскоре стала просто точкой, а после и вовсе исчезла из виду. Гудвин понимал, что возможно был не совсем вежлив со своим другом, но объяснить что-либо не имел возможности, а потому считал грубость в данном случае единственной формой воздействия. «У него же есть голова на плечах. Поймет, что группа карателей в полном боевом облачении не просто так едет в город N. А даже если и просто на пикник – все равно лучше держаться от таких пикников подальше. Во всяком случае, надеюсь, что поймет».

Ошарашенный Ормонд не смог выдавить из себя ни слова, чтобы как-то возразить другу. Он только махнул рукой на прощанье да повернул коня налево, на тропинку, ведущую к постоялому двору, а сам провожал глазами стремительно уезжающий автомобиль. Он чувствовал, как в душе зашевелился первобытный страх, и он, этот самый страх, как эхо, вторил словам карателя: "Разворачивайся. Беги, уноси отсюда ноги, ни о чем не думай. Быстро, прямо сейчас!" Но у него было поручение-приказ от самого Старика, его покровительственное похлопывание, его доверие, в конце концов. И еще что-то - ответственность? Гордость? Самоуважение? Желание вытащить из такого небезопасного теперь города незнакомого ему человека? А может быть, просто глупость? Зима прекрасно понял, что хотел сказать ему Гудвин, даже оценил его благородство, и все же решил - решил ли? Не принял ли решение Старика за свое? - не бросать эту затею. Постарался выбросить все предостережения из головы; чтобы отвлечься, начал вспоминать какое-то стихотворение. На ум пришел только жуткий "Патруль" Штрамма, который он еще в школьные годы пытался перевести, а получался бездарный подстрочник: "Камни враждуют, // Окно усмехается предательски, // Ветки душат". Или лучше вот так - "Камни - враги, // Окно усмехается - предательство"?.. Он оставил лошадь на конюшне при постоялом дворе, быстро перекусил и направился в город уже пешком, стараясь не сорваться на бег.

Далее - "Здания"

Гудвин в своей юности достаточно наслушался страшных баек, как о самой Бездне, так и о тех сумасшедших, в которых она нашла воплощение. Но то были лишь россказни, которыми пугают более опытные каратели своих молодых и нервных сослуживцев, выходя с ними на задание. А Альберт увидел эту тварь своими собственными глазами, и единственное, что пришло ему тогда в голову, были мысли о Бездне и ее порождениях. Он уже был готов поверить, что сошел с ума, что не спит, а бредит, потому как это было хоть и печальным, зато самым рациональным ответом. К счастью, реальность быстро взяла свое и выдернула его из замкнутого круга свихнувшегося сознания и ярких наваждений.
-Надо пре…аааргх! - Связист попытался встать из-за стола, намереваясь немедленно сообщить об увиденном начальству, но рухнул на пол, словно никогда не умел ходить. Члены его отказывались подчиняться, а мир собирался снова скрыться во мраке. С огромным трудом удержав свое сознание от обморока, он попытался сдвинуть это непослушное, горящее, словно в огне, тело, в сторону двери. Тщетно. Подняться и дотянуться до микрофона оказалось непосильной задачей - он даже не смог перевернуться на живот, хотя что могло быть проще? Отдать команду Шарки? Тоже маловероятно, вместо связной речи - лишь хрипы и болезненные стоны. Неожиданно Гудвин осознал, что его душат слезы, готовые вот-вот хлынуть из глаз, а в горле застрял огромный комок - слезы бессилия, боли и страха, появившегося потому что Альберт понял: она рядом и она ждет, а тьма, застилающая взор, скоро обязана стать вечной. В отчаянном рывке он одолел один крошечный кусочек пространства, отделявший его от выхода. «Я не хочу умирать!» - забилось в его страдающей от невыносимой боли голове. Это был настоящий крик отчаяния, но услышать его было некому. «Я не хочу умирать». Альберт попробовал снова, но тело уже полностью охватил паралич. Связист уронил тяжелую голову рядом с вытянутой вперед рукой, только что упустившей надежду сквозь ловкие когда-то пальцы. Его прошиб холодный пот, нисколько не остудивший изнывающее от невыносимого жара тело, а слезы все-таки пробились сквозь неприступную, казалось бы, стену воли и разума этого человека. «Я не хочу умирать». Не так каратель представлял себе собственную смерть, совсем не так - на поле боя ли или в плену подпольщиков, да хоть бы и от пули другого карателя, когда придет время…но не в медленно угасающем молодом теле, не способном пошевелить даже пальцем. Однако ж, смерти безразлично кто ты, ребенок или его отец, каратель или подпольщик, умрешь ты героически или мучаясь от страшной болезни. Она забирает всех без разбора, когда хочет и как хочет, не спрашивая ничьего мнения. Славных воинов воспевают в легендах кочевники, а больные и голодные бомжи окраин могут лишь дополнить собой обед городских ворон. И смерть всегда одна - что для героев, что для бомжей, что для Альберта.
В щеку уткнулся холодный металлический нос и Шарки тихо опустился на пол рядом с хозяином. Он не спешил звать на помощь, и этому не было никакого логического объяснения - программа, заложенная месяцами тренировок, не предусматривала такого варианта развития событий, она четко приказывала громко лаять, искать ближайших людей и тащить их, пускай силой, к умирающему хозяину. Но возможно, только возможно, что эта груда металла все-таки была живой, как все время утверждал Гудвин, и не захотела бросать хозяина в такой момент. Не физически, но где-то внутри, про себя, Альберт устало улыбнулся этой спасительной мысли и закрыл глаза, в миг избавляясь от боли, страданий и волнений. Он доказал то, что всегда подозревал и на что мог лишь надеяться - они живые, несомненно живые…